Последние слова Николая Гумилёва

В интернете приводится текст стихотворения, которое Николай Гумилев якобы нацарапал на стене камеры, где он провел последнюю ночь перед расстрелом

В интернете часто встречается текст, в котором приводятся воспоминания «свидетеля гибели Гумилёва, чекиста» о последних минутах жизни поэта:

«Да... Этот ваш Гумилёв — нам, большевикам, это смешно. Но, знаете, шикарно умер. Я слышал из первых рук. Улыбался, докурил папиросу... Фанфаронство, конечно. Но даже на ребят из Особого отдела произвёл впечатление. Пустое молодечество, но всё-таки крепкий тип. Мало кто так умирает. Что ж, свалял дурака. Не лез бы в контру, шёл бы к нам, сделал бы большую карьеру. Нам такие люди нужны...»

И далее приводится текст стихотворения, которое Николай Гумилев якобы нацарапал на стене камеры, где он провел последнюю ночь перед расстрелом:

В час вечерний, в час заката
Каравеллою крылатой
Проплывает Петроград...
И горит на рдяном диске
Ангел твой на обелиске,
Словно солнца младший брат.
Я не трушу, я спокоен,
Я — поэт, моряк и воин,
Не поддамся палачу.
Пусть клеймит клеймом позорным -
Знаю, сгустком крови черным
За свободу я плачу.
Но за стих и за отвагу,
За сонеты и за шпагу -
Знаю — город гордый мой
В час вечерний, в час заката
Каравеллою крылатой
Отвезет меня домой.

Действительно ли автором этого стихотворения является Гумилев? Попробуем разобраться. Приведенные выше воспоминания цитируются по книге Ю.В. Зобнина (зав. кафедрой литературы и русского языка Санкт-Петербургского гуманитарного университета профсоюзов, профессора, ответственного редактора Академического собрания сочинений Н.С. Гумилева, изданного Институтом русской литературы РАН) «Казнь Николая Гумилева». Там раскрывается личность «чекиста».

«О поведении Гумилева в эти последние, чудовищные минуты перед расстрельной ямой рассказывал в 1921 году в разговоре с М.Л. Лозинским поэт С.П. Бобров — «сноб, футурист и кокаинист, близкий к ВЧК и вряд ли не чекист сам», как характеризует его Г.В. Иванов, который и зафиксировал этот разговор в своих «Петербургских зимах».

Георгий Иванов — не самый достоверный мемуарист, однако нечто подобное упоминается в целом ряде других источников. Актриса Д.Ф. Слепян, например, пишет о своей встрече в театре «с бывшим старым чекистом <...>, который присутствовал при расстреле Гумилева.

Он рассказывал, что был поражен его стойкостью до самого трагического конца».

«В последний день, когда было назначено исполнение приговора, — рассказывал в 1923 году Л.В. Горнунгу осведомленный В.А. Павлов, также привлекавшийся по „делу ПБО“, — арестованных вывезли далеко за город. Поэты, близкие Гумилеву <...> разыскали какого-то садовника, жившего недалеко от места расстрела, предположив, что он мог что-то видеть, и уговорили его рассказать о случившемся. По его словам, всю партию поставили в один ряд. Многие мужчины и женщины плакали, падали на колени, умоляли пьяных солдат. Гумилев до последней минуты стоял неподвижно».

Можно ли считать эти (и некоторые другие, подобные) свидетельства современников вполне достоверными? Нет, конечно. Ведь и сами мемуаристы не скрывают, что все сведения об августовском расстреле на Ржевке получены ими из анонимных «третьих рук» (от «ребят из особого отдела», «старого чекиста», «садовника, жившего поблизости» и т. п.).

Важно другое: даже если речь идет только о циркулировавших по городу слухах или о дезинформации, запускаемой службой ВЧК в конспиративных целях, — само содержание подобной апокрифической гумилевской мартирологии в высшей степени показательно.

Частный исторический факт гибели человека — факт трагический, ужасный, но все-таки являющийся сам по себе лишь скорбным эпизодом в бесчисленном ряду других таких же смертей в эпоху кровавой гражданской распри, — вдруг превратился в повод для создания великого мифа о смерти поэта.

В этом мифе каждый из его вольных или невольных творцов, включая — хоть это и дико! — даже самих расстрельщиков-чекистов («свалял дурака, не лез бы в контру, шел бы к нам, сделал бы большую карьеру — нам такие люди нужны!»), искал духовную опору, решающий нравственный аргумент в пользу добра, чести, личного мужества, благородства».

Частью этого мифа стало и «последнее стихотворение Гумилева».

Из книги Ю.В. Зобнина «Николай Гумилев»:

«Известно, как много обычно связывается с последними словами, которые произносит человек, завершая свою земную жизнь. Тем более оправдан интерес к тем последним словам, которые были произнесены великими художниками, чья жизнь и творчество оказали влияние на формирование целых исторических пластов культуры той или иной нации. В литературоведческих исследованиях, учебниках, биографиях многократно повторены и осмыслены те фразы, с которыми испускали дух Пушкин, Достоевский, Чехов, Толстой. Гумилев здесь представлялся сознанию читателей и исследователей досадным исключением — его конец скрыт от наших глаз и с документальной точностью долгое время нельзя было установить, что было сказано в конце. Природа, как известно, пустоты не терпит, поэтому страстное желание читателей узнать эту, столь важную для них, тайну как бы «материализовалось» в том тексте, который более полувека гулял по России и миру в качестве «последнего стихотворения Гумилева», написанного им прямо перед казнью, на стене камеры смертников...

Это стихи действительно очень сильные и «гумилевообразные». H.A. Струве даже написал специальную работу, доказывающую принадлежность данного текста именно авторству Гумилева. «... Общее впечатление и стилистический анализ говорят в пользу подлинности этих предсмертных стихов Гумилева, — заключал свою экспертизу H.A. Струве.

— В худшем случае, мы имеем дело с первоклассным подражанием, написанным большим знатоком гумилевской поэзии, усвоившим не только ее внешние приемы, но и дух» (Струве H.A. Последнее стихотворение // Новый журнал (Нью-Йорк). 1970. № 5. С. 65).

Но, допуская возможность, что что-то подобное могло быть сочинено Гумилевым за двадцатидневное его пребывание в камере Дома предварительного заключения на Шпалерной, а затем передано теми, кто уцелел после «таганцевского расстрела», на волю (в качестве ли списка или пересказа на память), невозможно, действительно зная «не только внешние приемы, но и дух» гумилевской поэзии, допустить, что это стихотворение и есть «предсмертные слова» поэта.

С этими словами — словами литературного прощания с городом, поминанием «сонетов и шпаги», демонстрацией мужества («Я не трушу, я спокоен...») — в последний час Гумилев обращаться к оставляемому им миру не стал бы. Вся его жизнь теряла бы смысл, если бы последние ее минуты он стал бы тратить на то, чтобы написать на стене камеры этот текст.

Но он его и не писал.

В истории изучения жизни и творчества Гумилева происходит, как это всегда бывает с наследием великих поэтов, много чудес.

Чудом — иначе и сказать нельзя — спустя полвека после трагедии августа 1921 г. нашелся свидетель, который побывал в камере на Шпалерной уже после расстрела «таганцевцев» и видел, что было написано Гумилевым на этой страшной стене.

«Эту надпись на стене общей камеры № [77] в ДПЗ на Шпалерной навсегда запомнил Георгий Андреевич Стратановский (1901–1986), арестованный осенью 1921 г. по „делу“, к которому не имел никакого отношения. Впоследствии, он занимался переводами, преподавал в Университете (был доцентом). [...]

По вполне объяснимым причинам Г.А. Стратановский предпочитал не делать общественным достоянием свои тюремные воспоминания, хотя, конечно, ему было что рассказать и написать. Об этом знали только в его семье» (Эльзон М. Д. Последний текст Н.С. Гумилева // Николай Гумилев. Исследования и материалы. Библиография. СПб., 1994. С. 298). Легализация имени Гумилева в СССР совпала со смертью Г. А. Стратановского, и ту тайну, которую он хранил в течение шестидесяти пяти лет, передал миру его сын.
 

Последними словами Гумилева были:
Господи, прости мои прегрешения, иду в последний путь. Н. Гумилев».

опубликовано econet.ru

P.S. И помните, всего лишь изменяя свое сознание - мы вместе изменяем мир! © econet