Бернард Лаун: СЛОВА, которые ЛЕЧАТ

Бернард Лаун родился в литовском городке Утена в 1921 году. В 1933 году родители иммигрировали в США. В 1942 году Лаун получил степень бакалавра в университете штата Мэн, в 1945 году - степень магистра медицины в университете Джонса Хопкинса. В настоящее время - почетный профессор кардиологии Гарвардской школы здравоохранения, директор Центра сердечно-сосудистых заболеваний в Бруклайне.

 В 1985 году созданное Бернардом Лауном вместе с академиком Евгением Чазовым международное движение "Врачи мира за предотвращение ядерной войны" было удостоено Нобелевской премии мира. В 1988 году Лаун основал международную некоммерческую организацию, снабжающую актуальной медицинской информацией врачей в развивающихся странах с помощью электронных технологий. Автор нескольких книг и более чем пятисот статей, опубликованных в крупнейших медицинских журналах мира. Женат, имеет троих детей и пятерых внуков.

ГУБИТЕЛЬНОЕ ПОСТОЯНСТВО

Обычно врачи не признают губительного воздействия необдуманных высказываний, от которых болезнь прогрессирует, а боль усиливается. Когда я учился в медицинском колледже Джона Гопкинса (John's Hopkins Medical School), на факультете был доктор Хорсли Гант, необычный психофизиолог, единственный американский ученик великого русского физиолога Ивана Петровича Павлова. Гант создавал для собак условный рефлекс, при котором у них учащался пульс, а кровяное давление поднималось. 

С этой целью он использовал небольшой электрошок, ударяя током заднюю лапу собаки сразу после звука колокольчика. После нескольких таких опытов звук колокольчика усиливал частоту сердечного пульса и повышал давление без использования электрошока. Сердечно-сосудистая реакция на колокольчик не ослабевала даже со временем. Проходили месяцы, сердечный пульс и кровяное давление подскакивали, как только звенел колокольчик.

Конечно, реакция на не болезненный условный рефлекс ослабевает через какое-то время, а потом исчезает совсем, если условный рефлекс не создается вновь. По словам Ганта, если рефлекс причиняет боль, то сердечно-сосудистая реакция может стать постоянной. Он считал, что в сердце остается память, не исчезающая со временем. Это явление он называл «шизокинезисом», и мне приходилось встречать пациентов с таким недугом.

Такие рефлексивные реакции прочно закладываются в нервную систему. В отличие от обычных происшествий, исчезающих из памяти бесследно, жизненные ситуации, вызывавшие когда-то страх, мозг сохраняет настолько прочно, как будто они запрограммированы генетически.

К сожалению, приятные воспоминания уходят, а мучительные остаются надолго. Нейро-физиологическим объяснением реакции на боль является то, что сохранение рефлекса помогает выживать. Возможно, что для современных людей рефлексы адаптации имеют меньшее значение, хотя поучительная ценность такой информации сохраняется. Кроме того, следы воспоминаний о боли могут изменить нормальные физиологические реакции и стать источником патологической мании, что подрывает здоровье.

После долгого отсутствия ко мне в клинику на осмотр вернулась г-жа 3. Густые светло-русые волосы и поразительная голубизна глаз украшали ее простое симпатичное лицо. Полупрозрачная бледность кожи напоминала Мадонну средневековых полотен. В сорок шесть лет она все еще сохранила милую девичью игривость, возможно, потому, что работала школьным учителем.

Несколько лет тому назад лечащий врач обнаружил у нее желудочковую экстрасистолию, аритмию сердца с частыми удлиненными паузами сердечных сокращений и сказал, что из-за пролапса митрального клапана она может внезапно умереть в любой момент. Напуганная этим сообщением, она согласилась принимать многочисленные лекарства, которые переносила очень плохо.

Когда я увидел г-жу 3. впервые, она вела себя странно, была поглощена своими мыслями, отвечала на вопросы, будто пробуждаясь от глубокого сна, часто вздрагивала, речь ее была путаной. Она принимала два препарата, которые вызывали заторможенность, слабость, головокружение, язвенные боли и бессонницу. Несмотря на отрицательное воздействие этих лекарств, она боялась смерти и продолжала их принимать.

После тщательного осмотра оказалось, что за исключением незначительного пролапса митрального клапана у нее абсолютно здоровое сердце. Перепрыгивающий ритм сердцебиений следовало игнорировать и забыть.

Подписывайтесь на наш канал VIBER!

Я отменил все лекарственные препараты, настоял на том, чтобы она восстановила свой обычный режим дня и вернулась на работу в школу. Она очнулась от кошмара. Ее лицо полностью преобразилось. Когда я видел ее в последующие ежегодные встречи, она была жизнерадостной и часто смеялась.

Прошло пять лет. Сначала г-жу 3. осмотрел мой ассистент и нашел ее полностью здоровой. Когда я вошел, чтобы повторить осмотр, она читала книгу о преподавании английской литературы в средней школе. Несколько минут мы говорили о трудностях обучения молодежи литературе, так как это стало считаться устаревшим занятием. Я продолжал думать об этом и, между прочим, заметил: «Конечно, у вас есть проблема».

Она выпрямилась, ее милое лицо выражало испуг, шея густо покраснела, и пациентка начала дрожать так, как дрожала, когда я увидел ее в первый раз. «Что это значит? Что это значит, доктор?» Это была мольба отчаяния, а не вопрос. Раскованная женщина мгновенно оцепенела от страха.

В таких случаях я по опыту знаю, что лучшим средством является обращение к коллеге-медику. Вместо того чтобы поговорить напрямую с ней и пытаться ее разуверить, я обратился к своему ассистенту, игнорируя пациентку, и прокомментировал то, что только что произошло.

«Я говорил о тех проблемах, с которыми сталкиваются у нас учителя, а эта бедная женщина думает, что я говорю о ее сердце. Я полагал, что убедил ее в том, что сердце в порядке, но боль, когда-то причиненная ей, продолжает гореть, как не потухший уголь».

«Ой, слава богу! Какое облегчение! Я и вправду думала, что вы говорите о моем сердце».
 

Слова, которые лечат

Не смотря на то что слова врача могут ранить пациента, они имеют также большой потенциал для лечения. Для процесса лечения недостаточно научных данных: он включает поддержку позитивных ожиданий пациентов и укрепление веры в оказание медицинской помощи. Я не знаю более сильных средств, чем тщательно продуманное слово.

Пациенты жаждут сочувствия, которое проявляется главным образом в словах. Беседа, оказывающая терапевтическое воздействие, — недооцененное орудие врача. Медицинская практика постоянно доказывает силу слов при врачевании.

Говорят, что «нет худа без добра», и я пытаюсь найти положительные моменты в самой худшей ситуации. Это не вопрос правды или неправды. Это проистекает из истинного стремления врачевать, то есть помогать больному справиться с безнадежной ситуацией и вылечиться, если есть хоть малейшая возможность.

Я использую два подхода: один — для пациентов с болезнью сердца, другой — для здоровых людей.

После окончания обследования больного с серьезным поражением коронарной артерии я приглашаю в свой кабинет его и его супруга для детального объяснения медицинского заключения. Я откровенно говорю о возможных осложнениях и описываю последствия поражения коронарной артерии, не исключая возможности внезапной смерти.

Подписывайтесь на наш канал Яндекс Дзен!

Для многих врачей это табу. Однако я считаю, что умный пациент с сердечной болезнью осознает такую возможность. Даже если врач не говорит об этом, пациент наверняка об этом с ужасом думает. Зачастую каждый из нас, очнувшись после глубокого сна, в страхе размышляет о каком-либо симптоме как о предвестнике рака или еще какой-нибудь фатальной болезни.

Для пациента с коронарно-сосудистым заболеванием даже тривиальное ощущение, особенно темной ночью, может показаться предзнаменованием внезапной смерти. Тот факт, что этими патологическими страхами нельзя поделиться с родными и друзьями, усиливает ощущение ужаса и беспомощности.

Упоминание возможности внезапной смерти всегда сопровождается наступлением напряженной тишины. Пациент и его супруга выглядят так, будто хотят поскорее уйти. Очень редко такая беседа прерывается вопросами. После подробного объяснения я делаю такое заключение: «Я поднял этот вопрос, потому что в ближайшие годы для вас такая угроза исключена. Мой прогноз основан на последнем обследовании.

Мне не известны случаи внезапной смерти пациентов, у которых, как у Вас, не возникала бы аритмия после мониторинга в течение двадцати четырех часов, у которых не было бы проблем с сокращением левого желудочка сердца и которые могли бы бежать по тредмил-тренажеру более девяти минут с нормальной частотой сердечного пульса и нормальным повышением кровяного давления. Эти положительные показатели являются основой для хорошего прогноза».

Если же болезнь серьезна и трудно быть абсолютно уверенным в прогнозе, то я не затрагиваю вопрос о внезапной смерти.

После консультации у пациента, с которым я говорил о внезапной смерти, остается исчезновение напряженности. Несколько лет тому назад у меня была молодая и очень умная секретарша, которая после ухода пациента обратилась ко мне с вопросом, который ее долго мучил:

— Доктор Лаун, вы даете своим пациентам наркотики?
— Что? — воскликнул я с удивлением.
— Марихуану, наркотик? — повторила она.

Захваченный врасплох, я спросил, почему она задает такой странный вопрос.

— Они вышли из вашего кабинета в каком-то дурмане, как будто плыли по воздуху. Приехавшие из загорода пациенты спрашивали, какой ресторан является лучшим в Бостоне, потому что им кое-что нужно отпраздновать.

Я часто думаю об источнике своего жизнерадостного клинического оптимизма. Конечно, я многим обязан моему великому учителю доктору Семюелу А. Левайну, который остается образцовым примером на всю жизнь. Диагност редкого дарования, он также обладал удивительными способностями общения с тяжелыми больными.

Он всегда нес в себе бодрость духа и неоспоримый оптимизм, основанный на фундаменте реальной оценки состояния пациента. Левайн подчеркивал важность конструктивной заботы о больном: «Когда врач сообщает печальный прогноз или даже намекает, что человек может умереть, и при этом ошибается, то он наносит сильный удар по всей медицинской профессии. Лучше всегда оставлять дверь приоткрытой, даже в тяжелейших случаях».

Ряд теорий, предложенных Левайном, не прошли проверку временем. Многие лекарства, которые он прописывал, оказались недостаточными и были заменены более эффективными. Но подход к пациенту, который он проповедовал, остается верным и становится еще более значимым в век безликой технологии. Я неоднократно наблюдал, как Левайн переживал, что золотой век медицины уходит, потому что забота о пациенте заменяется сосредоточенностью на болезни.

Подходя к больному, он буквально источал оптимизм. Когда Сал (так мы его называли) заканчивал консультацию и собирался уходить от кровати пациента, он всегда мягко дотрагивался до его плеча и спокойно произносил: «У вас будет все в порядке».

Когда смертельная болезнь настигла самого Левайна, я стал лечить некоторых из его больных. Среди них был некий А. Б., которого я консультировал более тридцати лет. Не так давно во время очередного визита он вспомнил, что в 1960 г. его привезли в госпиталь «Питер Бент Бригэм» в тяжелом состоянии, сопровождавшемся всплесками высокой температуры.

Диагноз Левайна «подострый септический эндокардит», потенциально летальная инфекция на поврежденном сердечном клапане. До появления антибиотиков это означало стопроцентный фатальный исход, да и сейчас это очень тяжелая болезнь. «Левайн сказал мне: «Вы серьезно больны, но не беспокойтесь. Я знаю, какая у вас болезнь. Я знаю, как вас лечить. Я знаю, как вас вылечить, вы полностью поправитесь». Несмотря на тяжелейшее состояние, я не беспокоился, и я все еще продолжаю жить».

Левайн научил меня многому, но помимо него моими великими учителями стали пациенты, благодаря которым я получил богатую клиническую практику. Они продемонстрировали мне весь спектр сложнейших реакций на слова врача, показали, как часто простое слово может стать источником поддержки и надежды. Я впервые понял необычайную силу слов только тогда, когда пациент сказал мне об этом. Употребив некое слово, я имел в виду его отрицательное значение, но пациент неожиданно уловил позитивный смысл, и это оказало решающее воздействие. Речь шла о сердечном ритме, который называется галопом.
 

РИТМ ЗДОРОВОГО ГАЛОПА

Пациент, мужчина шестидесяти одного года, был тяжело болен. Прошло две недели после сердечного приступа, но он все еще находился в коронарном отделении реанимации. Шла серьезная борьба за его жизнь. У него возникли всевозможные осложнения. Проблема была ясна: почти наполовину гипертрофирована сердечная мышца, в результате — застойная сердечная недостаточность.

Из-за быстрого кровенаполнения левого желудочка возникал застой крови в легких. Больной испытывал недостаток воздуха и затруднение дыхания. В то же время недостаточная циркуляция крови снижала кровяное давление, сидячая поза вызывала головокружение и обморочное состояние.

Одышка и постоянная слабость лишали его сил даже поесть, он потерял аппетит, его тошнило от самого запаха пищи. Нехватка кислорода вызывала волнение и нарушала сон. Казалось, что конец близок. Бледный и одутловатый, с фиолетовым оттенком губ из-за недостатка кислорода в крови, он ловил воздух, как будто тонул.

Каждое утро во время обходов мой персонал и я входили в его палату подобно мрачным представителям похоронного бюро. У нас истощился весь запас банальных заверений, но мы знали, что любое слово может оскорбить его и подорвать веру. Мы старались быстрее закончить обход, чтобы слишком долго не глядеть в его вопрошающие глаза. После консультации с его семьей я написал решение в его карте: «Не приводить в сознание».

Однажды утром он выглядел лучше, говорил, что и чувствует себя лучше, и действительно жизненно важные показатели свидетельствовали об улучшении состояния. Я не мог объяснить такую перемену и все еще не верил, что он выживет. Несмотря на временное улучшение, прогноз продолжал оставаться мрачным. С надеждой на то, что смена обстановки подействует благоприятно и он сможет по крайней мере лучше спать, я распорядился перевести его в обычное отделение. Через неделю его выписали, и я потерял его след.

Через шесть месяцев он появился в моем кабинете и выглядел удивительно здоровым. Хотя у него оставалось сердечно-сосудистое заболевание, отек легких исчез, равно как и другие опасные симптомы. Я был потрясен.

— Чудо, чудо! — восклицал я.
— Какое, к черту, чудо?! — ответил он.

Он ошеломил меня своей уверенностью в том, что не божественное вмешательство объясняет его сверхъестественное выздоровление. «Что вы имеете в виду?» — спросил я робко. — «Я точно знаю момент, когда произошло ваше так называемое чудесное выздоровление», — заявил он без колебаний.

По его словам, он понимал, что мы зашли в тупик, пребывали в замешательстве и не знали, что делать. Он чувствовал себя безнадежно больным, понимал наши намеки на скорую смерть и был готов. Он думал, что мы потеряли надежду, что его песня спета.

Дальше приведу его собственные слова: «Утром в четверг 25 апреля вы со своей группой пришли и обступили мою кровать, как будто я уже лежал в гробу. Вы приложили стетоскоп к моей груди и заставили всех прослушать «ритм здорового галопа». Я решил, что мое сердце все еще способно галопировать, как здоровое, а значит, я не могу быть умирающим. Поэтому я поправился».

Пациент не знал, что «ритм галопа» — плохой признак, а именно звуковой симптом ослабления мышцы сердца, появляющийся при левожелудочковой недостаточности, при быстром кровенаполнении левого желудочка и снижении его растяжимости. На самом деле ритм здорового галопа — предвестник внезапной смерти.

Однажды мне удалось продлить жизнь пациенту при необычных обстоятельствах. Произошло это совершенно случайно, но при этом с моей стороны имела место показная бравада. Все начиналось буднично. Я ухаживал за умирающим пожилым человеком, а затем решил разыграть из себя Господа Бога и действовал напролом.
 

САМЫЕ СЧАСТЛИВЫЕ ДНИ МОЕЙ ЖИЗНИ

С копной седых волос над смуглым лицом, прикованный к постели, итальянец Тони был похож на льва, готового зарычать. Однако он либо молчал, либо высказывался односложно. Его задумчивые, большие, красивые карие глаза и нависающие веки выдавали былые страсти и романтические увлечения, но теперь он находился на пороге смерти, страдая от сердечной недостаточности после серьезного поражения коронарной артерии.

Единственная тема, которая выводила его из состояния оцепенения, касалась голубей. Он их выращивал, гонял, любил, а когда обсуждалась эта тема, оживлялся и рассказывал, как одна из его птиц пролетела восемьсот миль.

Его привезли ко мне в госпиталь с кардиомиопатией, серьезным поражением мышцы сердца. Болезнь прогрессировала, гипертрофия мышечных волокон охватила две камеры сердца, правый и левый желудочки и привела к сердечной недостаточности с выраженным застоем в малом и большом круге кровообращения.

Ничто не могло поднять его настроения. Он много спал, что являлось благом, но сон был беспокойным, и он просыпался, чувствуя еще большую усталость. Длительные периоды остановки дыхания постоянно прерывались конвульсиями, сопровождавшимися громкими хрипами одышки. Периодическое отсутствие дыхание волновало всех нас. Каждый раз казалось, что вот этот период станет последним.

День и ночь у кровати больного сидела красивая молодая женщина, которую я принимал за его дочь. Он находилась на своем посту, когда я в восемь часов утра начинал обход и когда заходил поздно вечером. Я всегда видел ее в движении, она делала все, чтобы ему было удобно. Такую дочернюю преданность мне редко приходилось встречать.

Ей было чуть больше двадцати лет. Она вела себя спокойно и молчала, как и Тони. Внимательно наблюдая за тем, что делали мы, она редко задавала вопросы докторам и медсестрам. Она была поглощена заботой о Тони, предугадывала все, что ему нужно — хотел ли он попить или ему был нужен писсуар.

Она принадлежала к тем женщинам, красота которых не отпускает вас, и я исподтишка бросал на нее взгляды, чтобы удостовериться: она действительно существует. Было трудно сосредоточиться на болезни и приближающейся смерти в присутствии столь жизнеутверждающей юности. Всегда спокойная, старавшаяся быть незаметной, иногда она тихо плакала. Было ясно, что она питала глубокую симпатию к умирающему патриарху.

Однажды я сказал Тони: «Вам повезло с такой преданной дочерью. Она не отходит от вашей постели». — «Это не дочь, доктор, это моя любовница», — ответил он как бы между прочим.

Я был поражен. Такая возможность не приходила мне в голову.

Несколько дней спустя я сказал, поддразнивая Тони:

— Вы должны на ней жениться.

Он посмотрел на меня с усмешкой и даже мечтательно:

— Нет, доктор. Я не хочу, чтобы сразу после свадьбы она стала вдовой.
— А кто говорит, что это обязательно?
— Тогда, доктор, я готов заключить сделку. Лиза очень хочет выйти за меня, и если вы дадите письменную гарантию, что я проживу еще пять лет, то я готов последовать вашему совету.

Я тут же составил гарантийное письмо, в котором без всяких словесных уловок заявлял, что Тони проживет следующие пять лет. В ближайшие дни он пошел на поправку и вскоре был выписан из больницы. Прошло несколько дней, и я получил открытку с сообщением о медовом месяце этой пары.

Я не видел Тони в течение ряда лет, и меня беспокоила мысль об импульсивности и неразумности моего совета. Нужно ли было предлагать нетрудоспособному человеку с неизлечимой болезнью и на пороге смерти жениться на женщине в расцвете сил?

Вдруг Тони появился у меня. Никаких изменений к худшему не наблюдалось. Войдя в кабинет, он с порога заявил: «Пять лет прошло, доктор. Мне нужен новый контракт». Трудно было поверить, что время пролетело так быстро. Взглянув на его историю болезни, я увидел, что он прав; через месяц у моей «гарантии» пятилетний юбилей. И я еще раз составил бумагу такого же типа. Лиза стала еще красивей, расцвела и сияла от глубокой любви.

Пять лет прошло, Тони не появлялся. Я начал заглядывать в календарь, ожидая дня юбилея, который быстро приближался. Тони пришел в этот день. Он был сильно болен, тяжело дышал, его мучил отек, который растянул живот до размера большой подушки. Но он держался спокойно, с достоинством, не жаловался. Я ожидал, что он попросит новую гарантию, но он этого не сделал. Раньше он просто требовал невозможного, а сейчас понимал, что нельзя просить такого же человека, как он сам, творить чудеса.

Мы поместили его в госпитале «Питер Бент Бригэм» и пытались лечить, но надежды не было. Мы провели вымывание отека, облегчили дыхание, старались создать комфортные условия. Он прожил еще два года.

Вскоре после его смерти ко мне пришла Лиза. Ей уже было более тридцати лет — возраст зрелой женщины. Ей очень хотелось поговорить со мной, и она начала с эмоциональных слов: «Доктор, вы подарили мне самые счастливые дни жизни. Я уже не ожидаю большего». Ее речь была правильной, оттенки слов тщательно продуманными. «Чего вы хотите добиться в жизни? Вы же еще молоды», — сказал я.

«Я очень хочу получить образование, поступить в колледж. Ведь когда Тони нашел меня, я была проституткой-подростком. Я родом с Юга. Родители бросили меня, когда мне было четырнадцать лет. У меня не было никакого будущего, когда я встретила Тони. Я стала работать в его баре, где была официанткой и разносила коктейли. Тони увлекался махинациями и Бог знает чем еще. Он мог быть грубым и жадным работодателем, но всегда оставался нежным любовником. Он научил меня большему, чем книги. Он научил меня быть человечной. Тони хотел, чтобы я передала вам этот конверт для ваших исследований в области сердечных заболеваний. Это анонимно».

Она быстро встала и ушла. В конверте было сто новых купюр по сто долларов. Это произошло двадцать пять лет тому назад. Больше я ее не видел.

Я уже говорил, что могу рассказать целый ряд удивительных историй о том, как во время важных религиозных праздников пожилые евреи и китаянки способны отсрочить свою смерть. Такие отсрочки кратковременные продолжаются лишь несколько дней, но я уверен, что это явление обоснованное.

Вполне возможно, что смерть может быть отодвинута и на более длительные сроки. Многие пациенты говорили мне, что им диагностировали смертельную болезнь и говорили, что впереди всего несколько месяцев. Но потом они поправлялись и жили многие годы. Такие необъяснимые выздоровления часто происходят во всех странах мира, в местах, куда стекаются паломники.

Вера и оптимизм обладают свойством продлевать жизнь. Отец медицины Гиппократ говорил: «Некоторые пациенты, знающие, что у них смертельная болезнь, выздоравливают только потому, что довольны своим врачом». Это обеспечивает вера, которую своим оптимизмом поддерживает врач.

Без сомнения, настроенность на лучшее является необходимой стороной хорошего лечения и важнейшим аспектом искусства врачевания. Я никогда не запугивал пациента и никогда не излагал печальный сценарий. Даже если состояние тяжелое, я фокусирую внимание на обнадеживающих признаках, правда не позволяя себе лицемерия в духе Полианны, героини романа американской писательницы Элионоры Портер («Pollyanna» by Eleonor Porter).

В начале моей медицинской карьеры во время рентгеноскопии я ставил зеркало напротив экрана с полупрозрачным изображением. Моя жена сделала маленькую оконную занавеску, которая поднималась и опускалась. Когда сердечной болезни не было, я поднимал занавеску и с радостью указывал человеку на нормальный кардиологический силуэт и здоровый ритм сердцебиений. Когда же изображение высвечивало плохую картину с едва заметными сокращениями и пациента нечем было порадовать, я оставлял занавеску опущенной и не говорил ничего.

Я прихожу к выводу, что вера в лучшее играет решающую роль как для молодых, так и для пожилых больных, не имеющих сердечных заболеваний, но попавших в сети медицинского индустриального комплекса. Тривиальные отклонения от нормы преувеличиваются, и люди встают на путь бесконечного поиска лечения. Попытки убедить людей, что заболевания у них нет, иногда оказываются делом неблагодарным.

Некоторые получают побочный выигрыш от болезни: сочувствие безразличной жены, возможность не выходить на нелюбимую работу, и это может пересилить все неприятности от притворной болезни. Другие же страшно боятся смерти. Простые успокаивающие слова не приносят им облегчения. Врачи, пытающиеся подбодрить пациентов, часто отступают и страхуются, когда пациенты требуют от них определенных утверждений, что болезни нет.

Я нахожу полезным советовать больным не приходить к врачу снова спустя короткое время, если нет симптомов сердечного заболевания. В конце консультации, когда пациент просит назначить следующую встречу, я говорю: «Я хотел бы видеть вас лет через десять». 

Пациент нервно посмеивается: «Вы действительно так считаете, доктор? Думаете, я проживу так долго?»

На это я даю различные ответы: «Я бы хотел, чтобы прожили. Ведь сам я живу на ваши деньги» или: «Меня больше беспокоит, проживу ли я. В отношении вас сомнений нет». Обычно консультация заканчивается смехом, а если пациент имеет чувство юмора, то просит немедленно записать его на консультацию. В любом случае он уходит довольным и ободренным.

Повторный визит пациентам с устойчивыми несерьезными сердечными недугами я предлагаю через интервал от двух до пяти лет. Следует учитывать, что все это время они находятся под ежемесячным наблюдением своих врачей, получают бесполезные процедуры и медикаментозное лечение с побочными эффектами.

Однако ценность моего подхода можно проиллюстрировать на примере мужчины, который однажды позвонил моей секретарше и заверил ее, будто я попросил его прийти ко мне в среду на следующей неделе. Я не помнил, чтобы назначил такой прием, не мог даже вспомнить самого пациента.

Когда секретарша стала его спрашивать, он отказался объяснять, в чем дело, но настаивал на том, что болен очень тяжело. К счастью, в нашем графике оказалась возможность для приема. Когда он прибыл, что-то всплыло в моей памяти, но как я ни старался, не мог выкопать деталей из пустот своего мозга. Он спросил, известно ли мне, какое значение имеет этот день. Когда я ответил отрицательно, он удивился и обиделся: «Неужели вы не помните? Сегодня исполнилось ровно двадцать лет, как мы с Вами виделись в последний раз».

Он объяснил, что я наблюдал его отца в больнице «Питер Бент Бригэм», когда двадцать лет назад у того случился сердечный приступ. Пришедшему ко мне пациенту в то время было только двадцать три года, но теперь у него начались сильные боли в груди, и он уверился, что у него отцовские симптомы и может произойти сердечный приступ.

Он был напуган мыслью, что может умереть в любой момент, и пришел ко мне на консультацию. Обследование показало, что у него абсолютно нормальная сердечно-сосудистая система. Когда я заверил его, что заболевания нет, он попросил записать его на прием через месяц. Я отказался и вместо этого предложил ему прийти опять-таки через двадцать лет.

«Вы сказали — ровно двадцать лет», — напомнил он. Еще месяц назад у него не было никаких симптомов кардиологического заболевания, но теперь начались неприятные учащенные сердцебиения, сопровождавшиеся головокружением. Преисполненный страхом перед неотвратимым роком, он понял, что наступило время для повторного визита.

«Я должен был прийти на условленную встречу либо к вам, либо в Самарру» , — сказал он совершенно серьезно.

Тщательное изучение истории болезни и физический осмотр не выявили никаких аномалий. Возможно, что симптомы появились из-за повторения прежних волнений. После длительных уговоров я предложил ему прийти на повторную консультацию через десять лет и добавил, что он стал здоровее, чем прежде, а я состарился.

Несколько лет тому назад я спросил русскую женщину-врача из Сибири, в чем суть врачевания. Она дала простой ответ: «Каждый раз, когда я смотрю пациента, результатом должно стать улучшение его самочувствия».

Это очень мудрая мысль, и я по опыту знаю, что улучшение всегда возникает благодаря словам одобрения. Сейчас модно вдаваться в пессимизм, при этом демонстрируя свои философские познания. Человеческая жизнь представляется как явление органического мира, не более чем раскручивание мрачных биологических часов.

Несмотря на интеллектуальную претенциозность, в пессимизме мало смысла. Он разрывает нити общественных связей и способствует отчуждению. Вместо того чтобы расширить свой жизненный опыт, человек копается только в самом себе. В результате наступает деградация, и будущее оказывается под угрозой.

Томас Манн считал, что мы должны вести себя так, будто мир создан для людей. Оптимизм, хотя и является субъективной эмоцией, становится объективным фактором для высвобождения энергии, необходимой для укрепления здоровья. Это кантовый моральный императив, а для врачей, обязанных сохранять жизнь, — императив профессиональный. Даже когда прогноз развития болезни сомнителен, жизнеутверждающие слова способствуют если не выздоровлению, то улучшению состояния больного.опубликовано econet.ru

©Бернард Лаун

P.S. И помните, всего лишь изменяя свое сознание - мы вместе изменяем мир! © econet